Первого января 1830 года в первом номере «Литературной газеты» был напечатан отрывок - в составе четырех строф - из романа «Евгений Онегин». Новое десятилетие Пушкин встречал эстетическим манифестом, в котором давал поэтическую оценку своим прежним романтическим убеждениям и утверждал принцип новой художественной системы. Строфы эти, подводя итог прожитому, определяли программу будущего творчества. « В годы ссылки, проведенные в Михайловском, Пушкин не только преодолел романтизм, его философские и эстетические идеалы, но и, перейдя на позиции реализма, выработал основы нового мировоззрения - историзм и народность. Они и служили прочным фундаментом и для художественного исследования действительности нового времени и для продолжения начатого в другую эпоху произведения.

Форма свободного романа позволяла немедленно откликнуться на событие, потрясшее Россию, - разгром восстания декабристов. Осмысление тяжелых последекабрьских лет осуществлялось прежде всего через судьбу автора-поэта. Конкретно-биографическая драма Пушкина была частью драмы всей передовой России.

Художественное исследование общественной и социальной жизни России на всех ее уровнях могло быть осуществлено только с позиций реализма, или, выражаясь исторически, в терминах эпохи, с позиций «поэта жизни действительной».

Так определилось намерение Пушкина сформулировать свою эстетическую позицию, решительно вторгнуться в литературный процесс и, ссылаясь на свой прошлый романтический опыт, объяснить, почему он преодолел романтизм, как обогащает и по-новому вооружает литературу обнаружение поэзии в самой действительности. В конце 1829 года были написаны Пушкиным строфы из путешествия Онегина, напечатанные в «Литературной газете». Присмотримся внимательно к этим стихам:

• Прекрасны вы, брега Тавриды;
• Когда вас видишь с корабля
• При свете утренней Кппрпды,
• Как вас впервой увидел я;
• Вы мне предстали в блеске брачном:»,
• 11а небе синем и прозрачном
• Сияли груды ваших гор,
• Долин, деревьев, сел узор
• Разостлан был передо мною.
• А там, меж хижинок татар, . .
• Какой во мне проснулся жар!
• Какой волшебною тоскою
• Стеснялась пламенная грудь!
• Но, Муза! прошлое забудь.
• Какие б чувства ни таились
• Тогда во мне - теперь их нет:
• Они прошли иль изменились. . .   
• Мир вам, тревоги прошлых лет!

В ту пору мне казались нужны

• Пустыни, волн крап жемчужны,
• И моря шум, и груды скал,
• И гордой девы идеал,
• И безыменные страданья...
• Другие дни, другие сны;
• Смирились вы, моей весны
• Высокопарные мечтанья,
• И в поэтический бокал
• Воды я много подмешал.

Иные нужны мне картины:

• Люблю песчаный косогор,
• Перед избушкой две рябины,
• Калитку, сломанный забор,
• На небе серенькие тучи,
• Перед гумном соломы кучи
• Да пруд под сенью ив густых,
• Раздолье уток молодых;
• Теперь мила мне балалайка
• Да пьяный топот трепака
• Перед порогом кабака.
• Мой идеал: жена-хозяйка,
• Мои желания - покой,
• Да щей горшок, да сам большой.
• Порой дождливою намедни
• Я, завернув на скотный двор
• Тьфу! прозаические бредни,
• Фламандской школы пестрый сор!
• Таков ли был я, расцветая?
• Скажи, Фонтан Бахчисарая!
• Такие ль мысли мне па ум
• Навел твой бесконечный шум,
• Когда безмолвно пред тобою
• Зарему я воображал. ..

Первая строфа отрывка погружала читателя в благоуханный и волшебный мир романтической природы и романтических, возвышенных, окрашенных тоской и печалью чувств поэта. Читатель, так полюбивший автора «Кавказского пленника», «Бахчисарайского фонтана», лирических стихотворений, навеянных крымскими впечатлениями - «Погасло дневное светило», «Нереида» («Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду...»), «Редеет облаков летучая гряда», - огорчавшийся вместе с критикой появлением «прозаических» описаний в «Евгении Онегине», должен был с благодарностью читать первую строфу отрывка. И действительно, стихи эти были неожиданностью; Пушкин еще раз показал громадные возможности реализма: его способность воссоздать любой тип сознания, на этот раз романтический, передававший одновременно и миропонимание юного поэта и особенности поэтической системы романтизма вообще. Знакомый голос любимого поэта привлекал и «улавливал» читателя, который доверчиво шел навстречу этому голосу, упивался гармонией и музыкой стиха, сопереживал с поэтом («Какой волшебною тоскою Стеснялась пламенная грудь!»), пока неожиданно не спотыкался, как о незамеченный порог, о последний стих:

• Но, Муза! прошлое забудь.

Смущенного, по доверчивого читателя Пушкин цел за собой дальше, раскрывая ему тайну своей поэтической Жизни: «Какие б чувства ни таились Тогда во мне - теперь их нет: Они прошли иль изменились...» Прошлое и настоящее, тогда и теперь - читатель должен был попять, что перед ним новый поэт, понять, как и почему он изменился. Вторая строфа и явилась поразительным по точности художественным раскрытием и реалистическим объяснением существа идеалов и поэтики романтизма: «В ту пору мне казались нужны Пустыни, волн края жемчужны, И моря шум, и груды скал, И гордой девы идеал, И безыменные страданья. . .» Торжество субъективности, эстетизация действительности, не извлечение красоты из реальности, по привнесение ее согласно канонам; томление духа, страдания, но безыменные, ибо причиной их была не реальная женщина, по отвлеченный идеал «гордой девы»... В конце строфы Пушкин, как всегда лаконично, формулирует вывод-оценку своей прошлой поэтической системы, романтизма вообще - «высокопарные мечтанья»!