Не случайно свою первую крупную вещь «Владимир Маяковский» (1913) он создал в лирико-драматическом роде и дал ей подзаголовок «трагедия». Она была представлена на подмостках луна-парка, а главную роль в спектакле исполнял сам автор. «Трагедия называлась "Владимир Маяковский", — вспоминал Пастернак. — Заглавье скрывало гениально простое открытье, что поэт не автор, но — предмет лирики...» Там же о Маяковском было сказано, что он «в противность разыгрыванью ролей — играл жизнью».
Все эти качества поэзии Маяковского концентрированно проявили себя в поэме «Облако в штанах» (1915), которая сразу стала на слуху у всего поколения 10-х годов и принесла ему настоящую славу. Впоследствии Лиля Брик вспоминала о том, какое впечатление произвела на нее и Осипа Брика эта вещь в исполнении Маяковского: «Мы подняли головы и до конца не спускали глаз с невиданного чуда».
Сюжет «Облака в штанах» банален — неразделенная любовь. Герой поэмы в гостинице ожидает возлюбленную, которая опаздывает на свидание. Главным предметом изображения в первой главе становится страсть, которая захватывает в свою орбиту предметный мир, окружающий лирического героя. Это — канделябры в номере («В дряхлую спину хохочут и ржут / канделябры»); бой стенных часов («Упали двенадцатый час, / Как с плахи голова казненного»); дождинки на стеклах («Как будто воют химеры / Собора Парижской Богоматери»); гостиничные двери («Двери вдруг заляскали, как будто у гостиницы / Не попадает зуб на зуб). Происходит деформация вещей силою метафорически выраженного чувства, в результате чего он становится вынесенным как бы на подмостки сцены.
Кульминацией этой зрелищности становится «пожар сердца» — метафора, превращающая героя поэмы в живой костер, поглазеть на который сбегаются толпы людей: «Люди нюхают — запахло жареным!» (здесь «жареное» — и запах горящего мяса, и скандальная, вызывающая общий интерес новость). Маяковский доводит метафору до логического предела, то есть до так называемого реализованного тропа, в котором переносное значение становится буквальным:
- Глаза наслезненные бочками выкачу.
- Дайте о ребра опереться.
- Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!
- Рухнули.
- Не выскочишь из сердца.
Круг зрителей стремительно расширяется. Сначала это мама и сестры. Затем прохожие, к которым поэт обращается: «Эй, господа!» И, наконец, пожарные: «Нагнали каких-то. Блестящие! В касках!» Когда же «пожар сердца» сравнивается с гибелью «Лузитании» (атлантический пароход, торпедированный немецкой подлодкой и сгоревший с людьми в открытом море), зрителем становится вся Европа. Зрелище охваченного огнем человека заслоняет собою пожар мировой войны. Личная драма превращается в трагедию всемирно-исторического смысла и адресуется столетиям:
- Крик последний,—
- ты хоть
- о том, что горю, в столетия выстони!
Вторая глава «Облака в штанах», на первый взгляд, слабо связана с предыдущей. Но дело в том, что любимую поэта украли, подобно «Джоконде» из Лувра. А говоря точнее, ее купили, превратив в собственность (Маяковский, конечно, был знаком с известным афоризмом Прудона «Собственность есть кража»). Вот почему герой поэмы яростно атакует этот мир, в котором любовь невозможна вне денег. Он выступает в роли предводителя таких же, как он сам, отверженных. Мера этой отверженности подобна проказе, но именно здесь таится указание на залежи подлинной человечности и любви:
- Мы,
- каторжане города-лепрозория,
- где золото и грязь изъязвили проказу,
- мы чище венецианского лазорья,
- морями и солнцами омытого сразу!
Завтрашний день должен родиться из того, что сегодня унижено и отвергнуто, и здесь выявляется органическая связь поэтической идеологии Маяковского с Евангелием, в частности, с тезисом о том, что в Царстве Божием последние будут первыми.
Пастернак очень точно сказал, что, читая Маяковского, «нельзя отдаться от литургических параллелей в «силу множества аналогий с каноническими представлениями».
В третьей главе бунт отверженных перерастает социальные рамки и превращается в бунт против мироустройства вообще. Это бунтарское начало в силу своих метафизических предпосылок роднит лирического героя Маяковского с персонажами Достоевского. Недаром при первой встрече с ним Пастернак нашел, что он похож на «младших провинциальных персонажей Достоевского» — то есть на тех, что не принимают мира, созданного Богом.
Бунт в третьей главке переносится на небе: облака сравниваются с бастующими рабочими, солнце — с генералом Галифе, прославившемся расправой над парижскими коммунарами:
- Вы думаете –
- это солнце нежненько
- треплет по щечке кафе?
- Это опять расстрелять мятежников
- грядет генерал Галифе!
Любовная обида, нанесенная герою Маяковского, менее всего имеет социальные корни. Любимая просто не любит, так что речь идет о муке, заложенной в самом основании любви. Ликвидировать эту муку можно лишь изменив законы мироздания, его чертеж.
Бунт Маяковского адресуется Творцу, который создал любовь-муку, любовь-страдание:
- Всемогущий, ты выдумал пару рук.
- Сделал,
- что у каждого есть голова, -
- отчего ты не выдумал,
- чтоб было без мук
- целовать, целовать, целовать?
А так как целовать «без мук» невозможно, герой Маяковского претендует на то, чтобы свернуть Бога, объявляя Его «недоучкой, крохотным божиком». В лучшей, пожалуй, монографии о Маяковском об этом сказано очень точно: «Поставив себя на место бога, человек у него берет ответственность за весь миропорядок, за саму природу (за жизнь и смерть)».
Так из любовной, интимной и вроде бы частной психологической коллизии вырастает грандиозная идея переделки мироздания. Но единственным носителем бунта оказывается одинокое «я» поэта Владимира Маяковского. Бунт происходит в его воспаленном сознании, разворачиваясь, как одна большая метафора. Брошенный небу вызов: «Эй, вы! Небо! Снимите шляпу», — остается просто неуслышанным:
- Веселенная спит,
- положив на лапу
- с клещами звезд огромное ухо.
Об этой парадоксальной логике творчества Маяковского хорошо написала Марина Цветаева: «За порогом стихов Маяковского — ничего: только действие. Единственный выход из его стихов — выход в действие. Если у вас из стихов Маяковского один выход — в действие, то у самого Маяковского из всей его действенности был один выход — в стихи». «Облако в штанах» и было метафорически разыгранным действием, но самого поэта «стихи» до конца удовлетворить не могли. Эта трагическая неудовлетворенность поэзией как поэзией при наличии редчайшего поэтического дара была одним из главных парадоксов Маяковского.